Тайна Черного моря - Страница 141

141

— И скажет грозная Ян Сю: «А где наместник Фу Цзиань? Хотеть я зреть его немедля!» И смерти есть сие подобно...

Зал, терпеливо готовый снести любую ересь, почти без потерь перенес экспромт. Только вот искусствовед Денис Андреевич Лисицын, откинувшись на спинку кресла номер одиннадцать в одиннадцатом ряду, обитого пурпурным, но уже несколько обшарпанным бархатом, с удивлением для себя отметил, что перестал понимать, о чем поет вписанный в яркую окружность луча от софита император Цао Цао. Вот до сих пор понимал, а дальше как отрезало.

Не то чтобы раньше Денис Андреевич отгадывал буквально все. Разговорный китайский его коньком не был. Однако следить за развитием сюжета полученное образование позволяло. А тут на тебе! И вроде слова те же самые. И вроде понятные слова. А смысл пропал.

Искусствовед Лисицын нервно теребил бородку. Бородкой он втайне гордился. Чай, не «шиком» брит. Покосился по сторонам. Зрители сидели с таким видом, будто все понимали. А белобрысый сосед на десятом месте так и вовсе кивал в такт отрывистому китайскому диалогу и улыбался, точно получал истинное удовольствие от заморского действа на непонятном наречии. Откуда искусствоведу было знать, что это и есть зритель категории «чжоу», как родным языком владевший старокантонским диалектом, — Анатолий Хутчиш, «зайцем» проникший на спектакль. Искусствовед вздохнул и вернул внимание к сцене.

На сцене тем временем Цин Боминь завершил гимн на патетической ноте:

— Враг притаился среди нас. И цель его неведома!

Может быть, товарищ император и сфальшивил на четверть тона, зато в свое время он был одним из тех, кого называли «синие вееры».

На последнем слове Цао Цао опустил глаза долу и приложил ладонь ко лбу, что означало глубокую скорбь. И все же ненатуральность движения была заметна из зала, поскольку между ладонью и лбом остался незначительный просвет. Актер инстинктивно опасался смазать границы между красным и черным гримом. Ведь контрастность переходов сообщала искушенным, что император некогда начинал службу с низших чинов.

Подсвеченные снизу разноцветными огоньками, актеры замерли в живописной мизансцене: в центре, с почти прижатой ко лбу ладонью, в мандариновом халате, стоял император Цао Цао. Слева, в метре от него, заломив руки, возвышался рослый для китайца Ли Чжунюн, по упомянутому в либретто зеленому (упрямство и хитрость) с искрой наряду которого можно было сделать вывод, что герой сей есть родственник императора по имени Гао Лай, замысливший недоброе.

Из-за спины коварного Гао Лая выглядывал подпевала Сун Имин и без азарта елозил смычком по струне эрхуана. Эту роль исполнял выкрасивший пол-лица в серебристый (инфернальность) цвет, немного полноватый, приземистый Чу Юйцзяо.

Справо от императора, приложив ладонь к уху — то ли чтобы лучше внимать владыке, то ли дабы разобрать, о чем перешептываются заерзавшие в предчувствии финала зрители, — широко расставив ноги, стоял жилистый, подобный ветви молодой вишни, Хэ Боацинь. Сегодня он играл управляющего канцелярией искусств неблагонадежного Чжана Яошена, и потому лицо его покрывала желтая (лукавость и злобность) краска. Тушь под правым глазом немного подтекла. Актер из него был так себе, но смекалки ему было не занимать.

Господин Доктор заметил Хэ Боациня и взял в услужение, когда в восемьдесят третьем Ли Симин , совершая инспекцию по бескрайним бамбуковым плантациям в провинции Учан, потерял именной перстень с монограммой самого Великого Кормчего, и тысяча триста саперов регулярных войск с миноискателями не сумели отыскать сию драгоценную вещицу. Расстроенный Симин уже собрался начать казни, но тут, шалея от собственной смелости, вперед выступил совсем юный Хэ Боацинь и предложил оригинальное решение.

В течение следующей недели жители окрестных деревень . занимались ловлей галок, а когда число пойманных птиц перевалило за пять тысяч, солдаты привязали к лапке каждой из них по шелковой нитке и выпустили на плантации. Перстень был найден за два часа.

За спинами актеров, во всю ширину сцены, свободно ниспадал полупрозрачный шелковый задник, на котором рукой искусного художника были запечатлены древняя шести-уровневая пагода, кленовая роща и поросшая терновником скала. С этой скалы в финале главный герой должен будет броситься вниз (условно: актер подпрыгнет на месте).

Однако до финала было еще далеко — двадцать девять минут.

— Чем провинили мы богов?! — в один голос выкрикнули более-менее обученные старокантонскому Гао Лай, Сун Имин и Чжан Яошен, изобразив таким образом, что песнь императора не оставила их равнодушными, и каждый сделал шаг к авансцене.

Далее по пьесе приближенные императора должны были разойтись в разные кулисы, чтобы отыскать таинственного Ян Сю, а Цао Цао полагалось метаться по сцене, поднимать пыль полами халата и петь заключительную арию «Пред взором моим юноши, кровью залитые, встали». Вонце концов, потеряв рассудок от предчувствия беды для всей Поднебесной, император, согласно сценарию, должен прыгнуть в пропасть (как уже говорилось — подпрыгнуть на месте), а его приближенные, вновь выйдя на авансцену, с горечью оплакать участь своего любимого повелителя. Всё. Занавес. Зрители,, довольные, расходятся.

Однако действие самым неожиданным образом свернуло на другие рельсы, и в полной тишине на сцену быстро, четким командорским шагом вышел новый персонаж: седой и страшный, как мертвец. Воин-балалаечник торопливо семенил следом, пытаясь своим невозмутимым видом уверить зрителей, что вот такая вот она, пекинская опера, и удивляться тут нечему.

141